Adherence to the Way, Leo Gumilyov

Every second applicant, who submits a request for the Alem educational grant of Saby Foundation, dreams to be enrolled to L. N. Gumilyov Eurasian National University, which is not only one of the most popular universities in our country, but is included to the prestigious rating of QS British Agency, which distinguishes best universities of the world annually. The university is named after famous scientist, historian and geographer Leo Gumilyov, whose 100-year anniversary was widely celebrated in the countries of CIS.

We want to introduce to our readers the person’s fate, who, notwithstanding all hardships and miseries, adhered to his talent and mission. This is an example of selflessness, firmness and extraordinary adherence to the way chosen once and for all.

Here are the extracts from Leo Gumilyov’s autonecrology in Russian (the very autonecrology, not autobiography), who thought that ‘personal biography of an author does not reflect his intellectual life’ while autonecrology is ‘a sketch of creation and development of scientific idea’.

Я, Лев Николаевич Гумилев, родился 1 октября 1912 года в семье двух поэтов — Гумилева Николая Степановича и Ахматовой Анны Андреевны, в городе Царское Село. Детство свое я помню очень туманно и толково сказать о нем ничего не могу. Известно мне только, что я был передан сразу на руки бабушке — Анне Ивановне Гумилевой, увезен в Тверскую губернию, где у нас был сначала дом в деревне, а потом мы жили в городе Бежецке, в котором я и кончил среднюю школу. В это время я увлекся историей, и увлекся потрясающе, потому что перечитал все книги по истории, которые были в Бежецке, и по детской молодой памяти я очень много запомнил.

Когда я вернулся обратно в Ленинград, то я застал картину очень для меня неблагоприятную. Для того чтобы закрепиться в Ленинграде, меня оставили в школе еще на один год, что пошло мне только на пользу, так как я уже мог не заниматься физикой, химией, математикой и прочими вещами (которые мне были известны), а занимался я главным образом историей и попробовал поступить на курсы немецкого языка, готовящие в Герценовский институт. Это был 1930 год, но конечно в этот год меня не приняли в Герценовский институт из-за моего дворянского происхождения. К счастью, биржа труда отправила меня работать коллектором в ЦНИГРИ — Геологоразведочный институт. В должности наименьшей — младшего коллектора — поехал в Сибирь, на Байкал, где участвовал в экспедиции, и месяцы эти, которые я там провел, были для меня очень счастливыми, и я увлекся полевой работой.

По возвращении в Ленинград, когда эта работа кончилась, меня устроили в экспедицию в Таджикистан. Целых 11 месяцев я жил там, изучая таджикский язык. Научился я говорить там довольно бодро, бегло, это мне принесло потом большую пользу.

1934-й год был легким годом, и поэтому меня в университет приняли, причем самое трудное для меня было достать справку о моем социальном происхождении. Отец родился в Кронштадте, а Кронштадт был город закрытый, но я нашелся: пошел в библиотеку и сделал выписку из Большой советской энциклопедии, подал ее как справку, и, поскольку это ссылка на печатное издание, она была принята, и меня приняли на исторический факультет. Поступив на истфак, я с охотой занимался, потому что меня очень увлекли те предметы, которые там преподавались.

Осенью 35-го года были арестованы тогдашний муж моей матери Николай Николаевич Пунин, и я, и еще несколько студентов. Но тут мама обратилась к властям, и так как никакого преступления реального у нас не оказалось, нас выпустили. Больше всех от этого пострадал я, так как после этого меня выгнали из университета, и я целую зиму очень бедствовал, даже голодал.

Только в конце 36-го года я восстановился благодаря помощи ректора университета Лазуркина, который сказал: «Я не дам искалечить жизнь мальчику». Он разрешил мне сдать экзамены за 2-й курс, что я сделал экстерном, и поступил на 3-й курс, где с восторгом начал заниматься уже не латынью на этот раз, а персидским языком, который я знал как разговорный (после Таджикистана) и учился теперь грамоте.

Но в 38-м году я был снова арестован, и на этот раз уже следователь мне заявил, что я арестован как сын своего отца. Суд, трибунал меня и двух студентов, с которыми я был еле знаком (просто визуально помнил их по университету, они были с другого факультета), осудили нас по этим липовым документам с обвинением в террористической деятельности, хотя никто из нас не умел ни стрелять, ни на шпагах сражаться, вообще никаким оружием не владел.

Окончил я срок в 1943 году, и как безупречно проведший все время без всяких нареканий и нарушений лагерного режима я был отпущен и полтора года работал в экспедиции Норильского комбината. Мне повезло сделать некоторые открытия: я открыл большое месторождение железа на Нижней Тунгуске при помощи магнитометрической съемки. И тогда я попросил — как в благодарность — отпустить меня в армию.

Я поехал добровольцем на фронт и попал сначала в лагерь «Неремушка», откуда нас, срочно обучив в течение 7 дней держать винтовку, ходить в строю и отдавать честь, отправили на фронт в сидячем вагоне. В части 1386 31-й дивизии Резерва Главного командования — я закончил войну, являясь участником штурма Берлина.

К сожалению, я попал не в самую лучшую из батарей. Командир этой батареи старший лейтенант Финкельштейн невзлюбил меня и поэтому лишал всех наград и поощрений. И даже когда под городом Тойпицем я поднял батарею по тревоге, чтобы отразить немецкую контратаку, был сделан вид, что я тут ни при чем и контратаки никакой не было, и за это я не получил ни малейшей награды.

После этого я вернулся в Ленинград, пришел с удовольствием по знакомым улицам домой, встретил свою мать, которая обняла меня, расцеловала и очень приветствовала. Мы с ней всю ночь проговорили, потом я пошел в университет, где декан исторического факультета Мавродин встретил меня также ласково и приветливо, называл «Лёва» и разрешил мне на выбор: или поступить на очный, или на заочный, или сдать экстерном экзамены за 4-й и 5-й курс. Я выбрал последнее и за один месяц сдал все экзамены (поскольку я и в лагере занимался, ну и подготовка у меня была хорошая — историю я знал), сдал кандидатский минимум по французскому языку и по марксизму (так сказать, по истории философии). Сдал вступительные экзамены в аспирантуру Института востоковедения, где меня сразу же приняли, и я начал заниматься дальше, поехал в экспедицию с профессором Артамоновым.

Но когда я вернулся в Москву, то узнал, что маму выгнали из Союза, и начались опять черные дни. Прежде чем начальство спохватилось и выгнало меня, я быстро сдал английский язык и специальность (целиком и полностью), причем английский язык на «четверку», а специальность — на «пятерку», и представил кандидатскую диссертацию. Но защитить ее уже мне не разрешили. Меня выгнали из Института востоковедения с мотивировкой: «за несоответствие филологической подготовки избранной специальности», хотя я сдал и персидский язык тоже. Но несоответствие действительно было — требовалось два языка, а я сдал пять. Но, тем не менее, меня выгнали, и я оказался опять без хлеба, без всякой помощи, без зарплаты.

На мое счастье, меня взяли на работу библиотекарем в сумасшедший дом на 5-й линии в больницу Балинского. Я там проработал полгода, и после этого, согласно советским законам, я должен был представить характеристику с последнего места работы. А там, т. к. я показал свою работу очень хорошо, то мне и выдали вполне приличную характеристику. И я обратился к ректору нашего университета профессору Вознесенскому, который, ознакомившись со всем этим делом, разрешил мне защищать кандидатскую диссертацию. Прошло некоторое время — месяца три, тяжелейшие в моей жизни, когда не было ни пищи, ни дров, чтобы топить печку (тогда еще было печное отопление), и вдруг мне сообщают, что можно защищать диссертацию.

Против меня выдвинули заслуженного деятеля киргизской науки Александра Натановича Бернштама, который выступил против меня как специалист, опроверг моих рецензентов, пытался опровергнуть меня. 16 возражений он мне выдвинул (я их записал). Два самых крупных были: невладение марксизмом, незнание восточных языков. По поводу марксизма я тут же ему дал марксистскую трактовку моей темы (а тема была: «Подробная политическая история Первого Тюркского каганата») и обращался к Ученому совету, к моим учителям с просьбой оценить — марксизм это или не марксизм. Указал на прямые ошибки, которые допустил Бернштам. По поводу восточных языков — я с ним сначала заговорил по-персидски, а потом привел цитаты по-древнетюркски. Оказалось, что он не знает ни того, ни другого. Из 16-ти членов Ученого совета 15 проголосовали за меня, один голос был против.

Осенью 49-го года меня арестовали снова, составили протоколы без моего участия и передали опять-таки на Особое совещание, которое мне на этот раз дало уже 10 лет. Прокурор, к которому меня возили на Лубянку из Лефортова, объяснил мне, сжалившись над моим недоумением: «Вы опасны, потому что вы грамотны». Я до сих пор не могу понять, почему кандидат исторических наук должен быть безграмотен? После этого я был отправлен сначала в Караганду, оттуда наш лагерь перевели в Междуреченск, который мы и построили, потом в Омск, где в свое время сидел Достоевский.

Я все время занимался, так как мне удалось получить инвалидность. Я действительно себя очень плохо и слабо чувствовал, и врачи сделали меня инвалидом, и я работал библиотекарем, а попутно я занимался, писал очень много (написал историю хунну по тем материалам, которые мне прислали, и половину истории древних тюрок, недописанную на воле, тоже по тем данным и книгам, которые мне прислали и которые были в библиотеке).

В 56-м году, после XX съезда, о котором я вспоминаю с великой благодарностью, приехала комиссия, которая обследовала всех заключенных (кто за что сидит), и комиссия единогласно вынесла мне «освобождение с полной реабилитацией».

Когда я вернулся, то тут для меня был большой сюрприз и такая неожиданность, которую я и представить себе не мог. Мама моя, о встрече с которой я мечтал весь срок, изменилась настолько, что я ее с трудом узнал. Изменилась она и физиогномически, и психологически, и по отношению ко мне. Она встретила меня очень холодно.
Я приписываю это изменение влиянию ее окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзьям.

Через некоторое время я поступил на работу в Эрмитаж, куда меня принял профессор Артамонов, но тоже, видимо, преодолевая очень большое сопротивление. Потом я получил очень маленькую комнату (12 м2) в коммунальной квартире, забитой людьми, но все-таки хотя бы свой угол. Там я стал очень усиленно заниматься.

Из тех моих записок, которые я привез из лагеря, я составил книжку «Хунну». Она вышла в Востокиздате в 1960 году. Из второй части своих записок я составил несколько статей, которые были опубликованы тогда немедленно (в это время было довольно легко для меня их опубликовать) и доработал докторскую диссертацию, которую и защитил в ноябре 1961 года.

На следующий год, когда я воспользовался тем, что меня пригласил к себе геолог в качестве сотрудника (у меня были деньги, которые мне выдал Эрмитаж на работу, а у него была машина). Мы вместе провели большую экспедицию, результаты которой затем легли в основу моей книги «Открытие Хазарии» и сделала мне, так сказать, некоторое реноме среди географов. И меня приняли не на исторический факультет, а на географический в маленький Географо-экономический институт, который был при факультете. И это было мое самое большое счастье в жизни, потому что географы, в отличие от историков, и особенно востоковедов, меня не обижали. Правда, они меня и не замечали: вежливо кланялись и проходили мимо, но ничего дурного они мне так за 25 лет и не сделали. И наоборот, отношения были, совершенно, я бы сказал, безоблачные.

В этот период я также очень много работал: оформил диссертацию в книгу «Древние тюрки», которую напечатали потому, что нужно было возражать против территориальных притязаний Китая, и как таковая моя книга сыграла решающую роль. Китайцы меня предали анафеме, а от территориальных притязаний на Монголию, Среднюю Азию и Сибирь отказались. Потом я написал книгу «Поиски вымышленного царства» о царстве пресвитера Иоанна, которое было ложно, выдумано. Я постарался показать, как в исторических источниках можно отличать правду от лжи, даже не имея параллельной версии.

После этого мне удалось написать новую книгу «Хунны в Китае» и завершить мой цикл истории Центральной Азии в домонгольский период. Книга была напечатана, и таким образом я закончил первую часть трудов своей жизни — белое пятно в истории Внутренней Азии между Россией и Китаем в домонгольский период.

Этот последний период моей жизни был для меня очень приятным в научном отношении, когда я написал свои основные работы по палеоклимату, по отдельным частным историям Центральной Азии, по этногенезу, но очень тяжелым в отношении бытовом и, главным образом, в отношениях с матерью. Мать находилась под влиянием людей, с которыми я не имел никаких личных контактов, и даже в большинстве своем не был знаком, но ее они интересовали значительно больше, чем я, и поэтому наши отношения в течение первых пяти лет после моего возвращения неизменно ухудшались, в том смысле, что мы отдалялись друг от друга. Пока наконец перед защитой докторской, накануне дня моего рождения в 1961 году, она не выразила свое категорическое нежелание, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел и оправился с большим трудом. Но, тем не менее, у меня хватило выдержки и сил для того, чтобы хорошо защитить докторскую диссертацию и продолжать свою научную работу.

Пять лет, которые я не виделся с матерью и не знал о том, как она живет (так же как она не знала, как я живу, и не хотела, видимо, этого знать), кончились ее смертью, для меня совершенно неожиданной. Я выполнил свой долг: похоронил ее по нашим русским обычаям, соорудил памятник на те деньги, которые остались мне в наследство от нее на книжке, доложив те, которые были у меня — гонорар за книжку «Хунну». Памятник стоит до сих пор.

Но тем не менее, в это тяжелое для меня время я не оставлял науку ни на одну минуту, да и не мог ее оставить, потому что это было единственно приятное в моей жизни. Я активно вел общественную работу в Географическом обществе, поднял Отделение этнографии, которое начало выпускать этнографические научные сборники. Потом вопрос о том, что такое «этнос», т. е. как у нас сейчас принято говорить «нация», был совершенно неясен в самом Институте этнографии, а это необходимо для составления этнографических карт. Я взялся за эту тему и написал 30 статей, посвященных этому вопросу, и затем оформил их в большую работу «Этногенез и биосфера Земли».

Большое удовлетворение мне приносит то, что мои лекции по этногенезу нашли благодарных слушателей на географическом факультете. Обычно студенты часто смываются с лекций (это не секрет, об этом часто ставился вопрос на Ученом совете: как их надо записывать и принуждать к посещению). С моих лекций студенты перестали смываться после второй или третьей лекции. После этого стали ходить сотрудники института и слушать, что я читаю. После этого, когда я уже стал излагать курс более подробно и отработал его в ряде предварительных лекций, ко мне стали ходить вольнослушатели со всего Ленинграда.

Чем я объясняю успех своих лекций? Отнюдь не своими лекторскими способностями — я картавый, не декламацией и не многими подробностями, которые я действительно знаю из истории и которые включал в лекции, чтобы легче было слушать и воспринимать, - а той основной идеей, которую я проводил в этих лекциях. Идея эта заключалась в синтезе естественных и гуманитарных наук, то есть я возвысил историю до уровня естественных наук, исследуемых наблюдением и проверяемых теми способами, которые у нас приняты в хорошо развитых естественных науках — физике, биологии, геологии и других науках.
Каждый этнос развивается как любая система: через фазу подъема к акматической фазе, т. е. фазе наибольшего энергетического накала, затем идет довольно резкий спад, который выходит плавно на прямую — инерционную фазу развития, и как таковой он затем постепенно затухает, сменяясь другими этносами. К социальным соотношениям, например к формациям, это не имеет прямого взаимоотношения, а является как бы фоном, на котором развивается социальная жизнь.

Эта энергия живого вещества биосферы всем известна, все ее видят, хотя отметил ее значение я первый, и сделал я это, размышляя в тюремных условиях над проблемами истории. Я обнаружил, что у некоторых людей в большей или меньшей степени существует тяга к жертвенности, тяга к верности своим идеалам (под идеалом я понимаю далекий прогноз). Эти люди в большей или меньшей степени стремятся к осуществлению того, что для них является более дорогим, чем личное счастье и личная жизнь. Этих людей я назвал пассионариями, а качество это я назвал пассионарностью. Это не теория «героя и толпы». Дело в том, что эти пассионарии находятся во всех слоях того или иного этнического или общественного коллектива, но количество их плавно снижается со временем. Но цели у них иногда бывают единые — правильные, подсказанные нужной в данном случае доминантой поведения, а в ином случае — противоречат им. Поскольку это энергия, то она от этого не меняется, она просто показывает степень их (пассионариев) активности.

Эта концепция позволила мне определить, почему возникают подъемы и спады народов: подъемы, когда количество таких людей увеличивается, спады — когда оно уменьшается. Есть посредине оптимальный уровень, когда этих пассионариев столько, сколько нужно для выполнения общих задач государства, или нации, или класса, а остальные работают и соучаствуют в движении вместе с ними.

Эта теория категорически противоречит расовой теории, которая предполагает наличие прирожденных качеств, присущих тем или иным народам за все время существования человечества, и «теории героя и толпы». Но герой может вести ее только тогда, когда в толпе он встречает отзвук у людей менее пассионарных, но тоже пассионарных. Применительно к истории эта теория оправдала себя. И именно для того, чтобы понять, как возникли и погибли Древний Рим, Древний Китай или Арабский халифат, ко мне и ходили люди. Что касается применения этого в современности, то это может сделать любой человек, у которого достаточная компетенция в области новой истории, и осознать, какие перспективы есть, скажем, у Западного мира, у Китая, у Японии и у нашей родины России. Дело в том, что к этому я присоединил географический момент — жесткую связь человеческого коллектива с ландшафтом, т. е. понятие «Родина», и со временем, т. е. понятие «Отечество». Это как бы 2 параметра, которые, перекрещиваясь, дают нужную точку, фокус, характеризующий этнос.

Что касается нашей современности, я скажу, что, по моей концепции, преимущество пассионарного напряжения стоит на стороне Советского Союза и входящих в него братских народов, которые создали систему, относительно Западной Европы молодую, и поэтому имеют больше перспектив для того, чтобы устоять в той борьбе, которая время от времени с XIII века возникала и, видимо, будет возникать и дальше. Но о будущем я говорить, естественно, не могу.

Так как коротко изложить содержание целого раздела новой советской науки я здесь не в состоянии, то вернусь к биографии, не столько собственной, сколько к биографии моей концепции.

Я продолжал работать и создал изложение всей своей концепции, ныне депонированной в ВИНИТИ, и заказанное читателями в таком количестве копий, что, согласно советским законам, представившее ее издательство обязано напечатать эту работу как книгу. Сверх этого мной было написано продолжение, которого от меня желали читатели, состоящее из двух частей: «Тысячелетие вокруг Каспия», где объясняются истоки единства и дружбы древних народов, ныне населяющих территорию Советского Союза, и «Древняя Русь и Великая степь», где показывается, что и в древности территория Советского Союза (то есть Родина) и традиции, которые тогда существовали (то есть Отечество) имели то же значение, что и сейчас, и представляли единую целостность, противостоящую на востоке Китаю, на западе — католической Европе. Тогда она была католической, сейчас стала «цивилизованной», но от этого дело не изменилось.

Что же касается последней работы «Древняя Русь и Великая степь», я ее еще не представлял, но мне ее некуда и представлять, потому что до тех пор, пока первая часть не получила какого-то своего оформления, вторую часть представлять невозможно — она основана на первой как на фундаменте.

И вот я нахожусь сейчас в довольно грустном и печальном положении: работы, которые я сделал, имеют положительные рецензии академика Лихачева, профессоров нашего факультета, в частности Сергея Борисовича Лаврова, они представлены к изданию, но почему-то (для меня неясно почему?!) каждое издательство отказывается иметь со мной дело. И это меня очень огорчает и даже травмирует: трудно писать неизвестно для чего о тех проблемах, которые сейчас весьма актуальны, весьма доступны и весьма нужны.

Единственное мое желание в жизни (а я сейчас уже стар, мне скоро 75 лет) — это увидеть мои работы напечатанными без предвзятости, со строгой цензурной проверкой и обсужденными научной общественностью без предвзятости, без вмешательства отдельных интересов тех или иных влиятельных людей или тех глупых, которые относятся к науке не так, как я, то есть использующих ее для своих личных интересов. Они вполне могут оторваться от этого и обсудить проблемы правильно — они достаточно для этого квалифицированы. Услышать их беспристрастные отзывы и даже возражения — это последнее, что я хотел бы в своей жизни.